Станислав Германцев

По дороге к себе, я, бывало, забредал в случайные обиталища, которые становились мне ночлегом на одну ночь, или множество кромешных лет. Сумерки моих дней влачились унылой чередой. Казалось мне, что я стою в безликой веренице подобных себе людей, жаждущих получить свой ломоть счастья, который выдаётся по карточкам, на развес. И подойдёт моя очередь, и отмерят мне полную пригоршню улыбки, которую можно будет налепить на свою поблёклую физиономию. 

Забавы мои делались всё неопрятней, нелепей. Словно скудоумие дышало во мне липким туманом, от первого глотка – до последнего. Серая кровь змеилась по артериям, в ней было мало человеческого тепла. Безразличие, приправленное обидой – мой обязательный завтрак на сутки вперёд. Стоило ли ещё удивляться моей вечной жажде? О, я был ненасытен! Моя утроба жадно переваривала самые мерзкие впечатления и просила добавки. Суррогаты ласкались по горлу дорогим коньяком.

     Случались по дороге к себе и знакомцы. Нам слишком мало было по пути, однако мы шли в одном направлении. И от того – не пересекались. Усреднённое безразличие, которое менее искушённый, принял бы за тактичность, устраивало каждого из нас. Выворачивать себя наизнанку при посторонних - да запросто: пустили по кругу хмельное. И, спустя время, несёшь сокровенную околесицу. Которую на завтра оба и помнить забудут. Перед близкими людьми – много сложнее раскрыться. Наедине с собой – невмоготу делается. 

     Измочалить себя в усмерть, до тошноты и голодной рвоты – единственная подачка, которая позволялась, как чувство жизни. Тобой болеет тело. А  это значит - ещё не все нервы погибли.

     Я ржавел и покрывался пылью по дороге к себе. Усталость, мешковатым тулупом, сковывала движение. А распахнуться настежь, сбросить на бегу ватные оковы – воля была крепко убаюкана.

     Обидчивость и гордыня мне имя. Сколько недостойных вокруг имели больше тепла и уюта, были отмечены отблеском признания

и обласканы вниманием симпатичных людей. По дороге к себе, я всё более отдалялся от своей гнилой сердцевины. Трухлявое нутро – не может пламенеть первобытным огнём творчества. Лишь сизые дымы, прижатые к земле, перекатывались в моей душе.

     Мои внутренние приметы всё более сглаживались. Странно, я радовался каждому шраму, малейшей заусенице, которые оставлялись во мне. И, словно по вязкому киселю ножом надрез, их всё труднее было нанести. Требовалось большего. Ошпарить себя крутым кипятком отчаянья, чтоб до костей пробрало. Получить полное опустошение от жизни.

     По дороге к себе я делался забывчив. Память, причина и следствие человека, отодвигалась на задний план. Невнятные лоскутки, наспех сшитые дрожащей рукой, обрывки картин, угасающий шум голосов, тревожные обрезки событий – этим я становился многие лета подряд. Калейдоскоп эпизодов – то немногое, что обретено на пути к себе, не растрачено попусту. Бесцельные года улиткой скрылись в твёрдой раковине, и до поры будут её обитать …

     Всё упомянутое выше – вскользь. Лёгкий набросок небрежной руки, сумятица слов, запоздалые всплески совести. По дороге к себе случается всякое. И не мне говорить, что со мной происходило дурное лишь по вине случайных обстоятельств или же сознательной прихоти. Однако же…

     …завтра я разбужу родного человека. - Доброе утро, - скажу я ему. И утро, воистину, тотчас станет немного добрее. Уж коли все былые шаги, падения привели к этому моменту меня – значит, они были не напрасны.