ПОДОСТРЁГА

                                                            «Не верьте погоде,

                                                  когда затяжные дожди она льет»                                                                                           Ю.Визбор

 

Они встретились зимним январским днем, солнечным и морозным. Встретились и даже не взглянули друг на друга. Одна, родив дочку, не захотела этого сделать, другая просто не имела возможности. Заплакала только отчаянно и громко, словно понимала – не рада ее появлению та, с которой они были девять месяцев одним целым.

- Вот ведь голосистая какая и хорошенькая!!!  Посмотри, дурочка! У нее, похоже, и родинка на запястье, как у тебя, будет! – увещевала акушерка, пытаясь положить ребенка на грудь матери, но Мария упорно отворачивалась и закрывалась руками.

Так и расстались, не познакомившись, не запомнив друг дружку сердцем.

 

…С тех пор прошло сорок шесть с половиной лет. Лето было в самом разгаре.

Третьи сутки кряду шли затяжные дожди, хмурые и по-осеннему грустные. Небольшая деревенька из одиннадцати дворов, казалось, «промокла до нитки» и, сиротливо затихнув, терпеливо ждала перемен. Дождь то сонно шуршал в кустах, то, приближаясь с набегающим шумом, вновь отчаянно барабанил по крышам и жестяным сливам, словно пытался достучаться до кого-то и рассказать о чем-то важном.

 Мария, в который раз за эти дни, выходила во двор с ведрами, чтобы вычерпать из большой железной бочки подострёгу, стекающую по деревянному желобу крыши. Вода в бочке пузырилась, разлеталась брызгами, переливаясь через ржавые края. Мария носила ее в баню, наполняя котел и пустые бидоны. Подострёгу она любила: мягкая, мыться ею - одно удовольствие, с колодезной водой не сравнить.

Этот день не заладился у нее с самого утра: молоко топиться в печь ставила - крынку ухватом перевернула, картошку чистить начала – нож выронила, палец на ноге поранила. Хотя и проснулась раньше обычного, и помолилась хорошо, -  не наспех. А вот, поди ж ты, все одно…

Сегодня ей исполнялось шестьдесят пять лет. В гости никого не ждала, как, впрочем, и в другие дни. Жила уединенно, особенно последние годы после выхода на пенсию. Трудно было узнать в этой замкнутой, состарившейся раньше времени женщине когда-то полную сил, веселую девчонку, единственную дочь своих родителей, обожаемую и любимую всеми. Их семья по деревенским меркам была небольшой: дед с бабушкой по материнской линии, она да отец с матерью.

Жили – не тужили, во всяком случае, Марии так казалось. Летом босиком по росе бегала, с обрыва в речку ныряла не хуже мальчишек, между деревьями по веревке на рогатине перелетала без страха. Синяки и ссадины месяцами не сходили с худенького, но крепкого тельца. В школу на велике гоняла – четыре километра в одну сторону, четыре – в другую. Зимой, в непогоду, отец на лошади подвозил. Никаких забот, никаких терзаний – сплошное счастье и радость жизни. Учеба давалась легко: память была хорошая, все на лету схватывала.  

Дед любил ее безмерно, потакал во всем и за многие шалости и проступки защищал перед родителями. Сам ругал редко и как-то не по-настоящему:

- Безобразие, конечно, недопустимое, Мария, никуда не годится так своевольничать!

По имени звал редко, чаще «Подострёгой» - за неугомонность и веселый нрав внучки.

Потом все изменилось. Мать с отцом уехали к знакомым на юбилей, а вернулись уже не сами, - привезли их. Погибли не только они – семь человек вместе с ними в автобусе было. Перед товарняком на переезде застряли.

Сердце у бабушки не выдержало, через месяц после похорон ушла за ними. Маше тогда четырнадцать лет было. Дед сильно затосковал.

- Подострёга ты моя, Подострёга, - подойдет, потреплет рукой соломенные волосы, вздохнет и снова на кухню или на крыльцо.

Сидит, курит, стареет на глазах. Горевал очень и по жене, и по детям.

Школу, последние два года, Мария заканчивала в городе, жила у двоюродной тетки. К деду приезжала на каникулы, иногда - по выходным. В самодеятельном театре участвовала, пела и танцевала неплохо. Режиссер хвалил ее и пророчил большое будущее.

Поэтому после окончания школы засобиралась Мария в Ленинград поступать в театральный. Дед совсем запечалился: далеко внучка уезжает.

Она успокаивала:

- Ты, главное, держись, дедушка, и жди меня. Я приезжать буду, а когда артисткой стану, тебя к себе заберу. Ты еще мной гордиться будешь! И заживем мы с тобой всем на зависть! Вот увидишь!

- Заживем, заживем, Подострёга. Храни тебя, Господь, милая!

 

В театральный не поступила. Бродила по городу без цели, не зная, что делать дальше: возвращаться в деревню с такими результатами не хотела, характер не позволял. На Невском познакомилась с художником Николаем. Тот предложил пожить у него, собраться с мыслями, а на следующий год поступать снова. Не заметила, как влюбилась по самую макушку. Он ей стихи читал Евтушенко, Рождественского. С друзьями познакомил - художниками и поэтами. Они над Машкиной наивностью подшучивали постоянно, но и пользовались ее доверчивостью без стеснения: в магазин бегала, бельишко стирала, кисточки от красок отмывала. По ночам портвейн в мастерской пили. Курить научилась.

А потом несчастье случилось. Левую кисть Николаю ампутировали: у знакомого на даче под бензопилу сунул нечаянно. В больницу к нему ездила, бульоны куриные варила, с ложечки кормила любимого.  

По ночам в магазине молочном подрабатывала. И сторожила, и товар принимала. Научилась картонные пакетики со сливками воровать, перекладывая их так, чтоб незаметно было их отсутствие в металлических плетеных контейнерах. Днем - у Коленьки в больнице, ночью – на складе в магазине. Денег не хватало на самое необходимое, едва концы с концами сводила. Работа, больница, больница, работа… Жила как в тумане.

Потом поняла – беременная. Испугалась и обрадовалась одновременно. Николаю сказала только после его выписки, да и то – не сразу. Он первое время сидел дома без всякого дела, валялся на диване или пил с друзьями. Даже картины, за которые давно получил аванс, пылились в дальнем углу мастерской так и незаконченные. Машу или не замечал, или раздражался по любому поводу. Узнав о беременности, разозлился страшно и выгнал в тот же вечер. В корысти еще обвинил. Слова такие говорил - страшно вспомнить.

Ночью в магазине отсыпалась, днем по городу болталась, иногда к знакомым художникам заходила. Но они тоже избегать ее стали. Все надеялась, что Николенька успокоится и позовет обратно. Сам же не раз спрашивал: «Родишь мне сына, Манечка?» Она в ответ улыбалась согласно, замирая от любви и счастья.

Когда живот скрывать стало невозможно, в магазине расчет дали - кому нужна беременная без прописки. Перебивалась случайными заработками, ночуя у случайных знакомых.

Рожать из Ленинграда уехала далеко, в область. В больницу пришла сама, уже со схватками. Пришла с ребеночком под сердцем, а ушла одна – опустошенная и нелюбимая.  

В деревню добиралась на перекладных.

На дверях родного дома замок висел. Деда не стало поздней осенью, совсем незадолго до ее возвращения. В первую зиму после отъезда в Ленинград, Мария приехала в деревню, врала деду о трудностях студенческой жизни, об успехах в учебе, о встречах с известными актерами. Успокаивала, оправдывала себя: со второго раза поступит обязательно, а победителей, как известно, не судят. Но пока только милый сердцу Коленька занимал все мысли ее и желания. Пожив в деревне с недельку, умчалась в Ленинград к любимому. Это была ее последняя встреча с дедом.     

Тетка, когда через год Мария появилась у нее на пороге, обозвала племянницу странью* непутевой, отдала ключи от дома, сберкнижки деда на имя внучки да и показала на дверь.

Это она еще о ребеночке брошенном не знала.

Весь остаток зимы Мария выходила из дома только по крайней необходимости.  Бабы деревенские заходили, конечно, проведать; молока приносили, пироги - по воскресеньям. На вопросы о жизни в Ленинграде отвечала скупо и неохотно. Сказала, что взяла академический отпуск по состоянию здоровья и на похороны поэтому не приехала: в больнице лежала. Но по всему было видно - не верят ей люди:

- Выпороть бы тебя, девка, как следует, да прав таких нет.

 

Поначалу о ребенке своем старалась не думать, гнала эти мысли, боялась только одного, что каким-то образом узнают о случившемся в деревне. Шло время, а душа болела все сильнее, и мысли о дочке уже не давали покоя ни днем, ни ночью: где она сейчас, кто с ней рядом?

Металась по избе из угла в угол, как волчица затравленная, места себе не находила:

«Неужели все это со мной произошло?»

Молиться стала, хотя раньше этого не умела. Молилась, как могла. Даже и не молилась, а разговаривала с Богом. Хотелось поделиться с кем-то, рассказать о невыносимой душевной боли, о раскаянии, о страхе, обо всем. Она уже понимала, что не сможет не поехать за ребенком, не сможет жить так, будто ничего в ее жизни не произошло. Не понимала только, что будет делать дальше, когда вернется с дочкой обратно, что скажет людям, что скажут они, узнав правду. Как будет одна растить ребенка? А ехать кроме деревни ей было некуда. Здесь ее знают, знают родителей, деда с бабушкой. Без помощи не оставят, даже если осудят.

«Мамочка, милая, помоги мне, - плакала Мария, упав на колени у могилы матери, - дай мне силы исправить все!»

В ту же ночь приснилась ей девочка маленькая, со смешными, криво завязанными хвостиками волос. Она уходила от Марии по дороге, оглядывалась и махала ручкой на прощание. Мария шла за ней и все никак не могла догнать. И вдруг стеной хлынул ливень, и девочка исчезла за пеленой водяного потока. Проснувшись, решила – больше откладывать нельзя, надо ехать.

Сумка была уже собрана в дорогу, когда к ней зашла заведующая фермой Зоя Петровна:

- Хватит без дела прохлаждаться, Мария, выходи на работу. Нам сейчас телятницы позарез нужны. За молодняком ухаживать совсем некому. Что смотришь? Собирайся, я через час за тобой заеду.

- Не могу, Зоя Петровна. Мне в Ленинград съездить надо.

- Опять?! Что ты забыла в Ленинграде этом? Ох, девка, не доведет он тебя до добра! Уезжала туда – кровь с молоком была, вернулась - смотреть не на что. О тебе сейчас заботиться некому, сама думай, как жить дальше. Дедовской сберкнижки надолго не хватит, царство ему небесное.

- Мне, правда, надо. На неделю, наверное, точно не знаю пока. Я к вам зайду, когда вернусь. Обещаю.

- Ну, смотри, Мария, не вздумай снова остаться там! Дурное дело не хитрое. Где, дак  ты больно востра! А где, дак…Нахваталась там чего ни попади. Курить вон, люди говорят, начала. Летом поступай в наш областной на «заочное», выучишься на зоотехника, - специалисты такие нужны всегда. Артистов и без тебя – пруд пруди.

Из Ленинграда вернулась совсем «почерневшая» и еще более молчаливая, чем прежде. Ребенка из роддома через месяц после рождения в Дом малютки передали, а там вскоре и удочерили.

- Теперь уж ничего не поделаешь, - горестно качала головой та самая акушерка, встретившись с Марией. – Какая славная у тебя девочка народилась, и здоровенькая на редкость. Разве ж такую не возьмут? Больных берут и готовы выходить: столько женщин о детях мечтают, да Бог не дает. А ты отказалась. Молись, прощения проси. Может, Бог и одарит милостью своей – родишь еще.

По возвращении домой, как и обещала заведующей, пошла на ферму. Работала, словно лошадь ломовая, иногда по две смены оставалась. Приходила домой и падала без сил.

Через год вышла замуж. Мужа не любила, может, поэтому и детей за двенадцать лет совместной жизни не получилось. Тот начал пить, поколачивал ее время от времени, считая бесплодной. Терпела, пока могла, а потом вернулась в родительский дом, развелась и больше никого к себе не подпускала.

Дочку уже не искала, молилась только, чтоб были с ней рядом люди добрые и любящие, чтоб здорова была, чтоб все в жизни сложилось по-человечески. И с утра до ночи, где бы ни была, молила у нее о прощении.   

 

…Живя одна, без мужского плеча, Мария за эти годы не раз добрым словом вспоминала деда. Многое в избе было сделано его руками и служило верой и правдой по сей день. На все руки он был мастер: и столяр, и плотник, и печник. Печь в доме клал не торопясь, с любовью, соблюдая все тонкости этого дела. Потому и получилась она не угарная, жаркая, с печурками для сушки разных мелочей, украшенная карнизами, как невеста цветами. По воскресеньям бабушка пекла в ней пироги. Пекла с открытой начинкой на чугунных круглых сковородах. От жара печки тесто по краям зарумянивалось коричнево-золотистой корочкой. Маша особенно любила эти хрустящие румяные края.

К печке лесенка была приделана  деревянная, с перильцами, чтоб удобнее забираться было. Вот и сейчас, доставая таз с печки, Мария снова вспомнила деда. Вздохнула. Налила воды, взяла тряпочку чистую, подставила табурет под божницу. Иконки протерла, масла в лампадку подлила. Перекрестилась с поклоном. Потом рамки с фотографиями на стенах протерла. У фотографии деда задержалась: «Не обижайся на меня, дедушка. Может, и встретимся скоро: шестьдесят пять стукнуло внучке твоей. А жизнь, как во сне страшном прошла. Проснуться бы! да ничего уже не поправить…»

Сегодняшний день ее рождения ничем не отличался от других, похожих друг на друга своей однообразностью и одиночеством дней. Только затянувшийся дождь тревожил и бередил душу. Летнее ненастье стекало по оконным стеклам, как чьи-то слезы,  и сердце сжималось от тоски и волнения сильнее обычного.

Было уже совсем поздно, когда в дверь постучались. Мария выглянула в окно.

На крыльце, прячась под зонтиком, стояла незнакомая молодая женщина в спортивном костюме.

- Простите за беспокойство. Свет в окне увидели. Не подскажете, где можно нам с мужем остановиться на ночь? Дождь сбил все планы. Мы заплатим. Нам бы до утра только.

На дороге у дома стояла легковая машина, рядом с ней - высокий худощавый мужчина.

Мария молчала, вглядываясь в нежданных гостей. Отошла в сторону, предлагая войти:

- Ночуйте у меня.  

- Машину во двор можно поставить?

- Ставьте.

Гости зашли в дом.

- Это Андрей, а меня Варей зовут.

- Мария Ивановна.  Раздевайтесь, я чайник поставлю.

Достала из холодильника банку рыбных консервов, лепешки, в вазочку конфет карамельных насыпала:

- Лепешки в воскресенье пекла. Ешьте, коли не брезгуете. Я постель пока сделаю. Умыться можно здесь, - она показала на рукомойник. - Туалет – в сенях, свет на стене за дверью включается.

Уходя с кухни, остановилась:

- Курите?

- Муж курит, но вы не беспокойтесь, до утра может и обойтись.

- Окно в комнате, где спать будете, откройте, курите в него.

Вскоре вернулась. Чайник как раз вскипел.

- Откуда будете?

- Из Питера.

- По делам или как?

- В отпуске. Уже больше недели путешествуем. Давно хотели северные края посмотреть. Вот с погодой не повезло. По дорогам не ручьи – целые реки текут. Церковь в селе понравилась очень, от вас километров сто будет. Жалею теперь, что иконки там для мамы и дочери не купила. Дочку, как и Вас, Машей зовут. А Вам в Питере бывать приходилось?

Мария разлила чай по чашкам.

- Вставать рано собираетесь? – спросила вместо ответа.

- Хорошо бы не позже девяти выехать.

- Тогда пейте чай и ложитесь. Поздно уже. А я подострёгу пойду почерпаю еще.

- Подострёгу? – удивилась Варя.

- Воду дождевую из бочки. Жалко - зря пропадает. Я ее в баню ношу.

- Давайте мы Вам поможем.

- Отдыхайте, устали, поди, а мне привычно.

- Да что Вы, - Андрей решительно встал из-за стола, - нам даже полезно размяться.

Пропитанный дымком и березовыми вениками банный дух, окутал Варю своей прохладой.

- Ой, как здесь удивительно пахнет! Я в такой бане у бабушки мылась, когда совсем маленькой была.

Помолчав, добавила задумчиво:

- Сейчас уже нет ни бани, ни бабушки.

- Коли охота помыться, могу истопить завтра, - предложила Мария.

- Хорошо бы, но мы и так задержались здесь, пора домой возвращаться.

Варя присела на нижнюю ступеньку полка, провела рукой по гладкой, отполированной временем поверхности:

- Приехать бы сюда еще разок…

- Не ближний свет, - не отговаривая и не приглашая, засомневалась в ее желании Мария. - Хотя летом здесь хорошо, когда «вёдро» стоит. Городских много к родне деревенской съезжается.

Андрей, едва коснувшись головой подушки, тут же уснул, а Варе не спалось. В комнате пахло сухими травами, медом и еще чем-то приятным и волнующим, чем-то, что хотелось вспомнить, но никак не получалось.  

Варя встала, подошла к окну, открыла створки. Дождь начинал стихать, и был почти не слышен, только шелестели мокрой листвой две старые березы у забора.

Когда-то, очень давно, она тоже жила в деревне. В бревенчатом двухэтажном доме на четыре семьи. Время от времени что-то всплывало в памяти из того времени: деревня, бабушка, два дерева на холме, как она бегала босиком по лужам, радуясь светящимся нитям дождя. У их дома, как и здесь, у дома Марии Ивановны, стояла, правда, не бочка, а деревянная кадка. На солнце вода в ней нагревалась, и Варе нравилось хлопать по теплой поверхности ладошками, пугая плавающих жучков и мохнатых гусениц. Вся мокрая с головы до ног, она заливалась звонким смехом от восторга и счастья. Но это было так давно, что иногда казалось -  не с ней.

«Подострёга, - подумала Варя, - какое красивое слово». Раньше она никогда его не слышала. Она стояла, прислонившись плечом к косяку окна, и необъяснимое чувство щемящей грусти, сожаление о чем-то светлом, но не случившемся, переполняло ее сердце.

Вглядываясь в темноту ночи, ей вспомнилось, как плакала бабушка, когда умерла мама. Варе тогда годика четыре было. Потом к ним приехали две женщины и увезли ее в детский дом, где была другая жизнь, с другими порядками и правилами. То время хотелось забыть навсегда, но память – вещь упрямая…

Каждую ночь в спальной комнате детдома, общей для девочек и мальчиков, загорался свет. Дети щурились, неохотно просыпались. Кто-то начинал хныкать. Нянечка ставила в проходе между кроватями ведро. Все по очереди должны были подходить и писать в него, чтобы не случилось этого в кровати. Хотя все равно случалось. Поначалу Варе было неловко справлять нужду при незнакомых мальчиках, потом привыкла. Нянечка забирала ведро, выключала свет и уходила.

Было очень обидно, когда подаренный бабушкой халатик, после стирки в детдоме, достался другой девочке. Плакала, пробовала забрать, не получилось.

В детском доме все дети ждали мам, Варя ждала тоже. И мама пришла.

Она сказала, что когда-то они с папой потеряли ее, но, слава Богу, нашли. Варя поверила. Других детей в семье не было, она стала единственным и любимым ребенком. Однажды, будучи уже студенткой юрфака, решилась поговорить с мамой о своей жизни в деревне. В тот день Варя узнала о себе правду – она родная, но все-таки приемная дочь. Чуть позже она найдет и ту деревню, и дом, и два дерева на холме. Узнает, что и та, первая мама, тоже ее не рожала. Она привезла Варю откуда-то издалека, совсем малюткой. Откуда – никто из старожилов сказать не мог. Тогда, стоя под двумя кленами своего детства, Варя решила для себя: родная мать умерла при родах. И все. Пусть будет так. Узнать, что та, которая должна бы любить ее больше всех на свете, отказалась от нее за ненужностью, - было страшно.  

Варя закрыла окно, забралась под теплое нутро лоскутного одеяла, прижалась к плечу мужа. Подумала, засыпая: «Все у меня хорошо: и любящий муж, и дочка, и родители, которые ждут и волнуются в Питере. Все хорошо».

К утру на небе появились обнадеживающие голубые просветы. Лучи солнца, распутав, наконец, серую кудель облаков, радостно вырвались из их плена. Только отдельные островки на земле были еще залиты таинственно- фиолетовым светом от нависших туч, не желающих сдаваться до последнего.

На кухне Мария Ивановна жарила оладьи.

- Доброе утро, - поприветствовала ее Варя. 

- Доброе, - сдержанно ответила хозяйка, - оладьи едите?

- Конечно! Ой, какие они у Вас красивые: пышные и румяные. Секрет расскажете?

- Хорошие дрожжи - вот и весь секрет.

Мария говорила неохотно и, казалось, без желания. Так обычно начинают разговаривать люди после бурной ссоры: страсти остыли, а примирение дается нелегко.

- Спасибо, Мария Ивановна, что приютили нас. Мы, честно говоря, и не рассчитывали. Не каждый пустит в дом чужих людей на ночь.

- По-разному бывает. Иногда родные – хуже чужих.

Варя замолчала, пробуя оладьи. Молчала и хозяйка. Длинная юбка, рубаха навыпуск, волосы с проседью собраны под гребенку. Варе никак не удавалось наладить разговор. Какая-то странная была эта женщина. В дом пустила, а разговаривать не хочет. Хотя, какая тут связь?

- Очень вкусно! – нарушила молчание Варя. -  Вы одна живете?

- Одна.

- Одной в деревне, наверное, не просто? Дети помогают?

Мария не ответила.  

На кухню зашел Андрей. Тоже поблагодарил за гостеприимство:

- Спал, как убитый. Давно так не спал.

Потирая руки, сел к столу.

- О, красота какая! – наклонился над оладьями. – А запах! Рассудком тронуться можно. Вот, женушка, учись.

- Научится, - неожиданно заступилась Мария за Варю, - молодая еще.

- Старушка уже: первого января сорок шесть стукнуло, - Андрей обнял жену за плечи, притянул к себе, - шучу-шучу - молодая!

Сердце Марии замерло на секунду и оборвалось  вниз, - как в пропасть ухнуло. Сорок шесть лет назад первого января и она родила свою дочку, от которой так безжалостно отказалась тогда.

- Ой, Мария Ивановна, олашки горят, кажется.

Мария очнулась:

- Сгорели. Поросенку отдам, - она выключила газ и собралась стряхнуть подгорелые оладьи в алюминиевую миску на полу у печки.

- Нет-нет, - остановила ее Варя, протягивая руку.

Мария повернулась.

 - Я как раз люблю такие.

Держа сковороду с оладьями, Мария смотрела на Варю, не отрываясь, словно впервые увидела. Коричневая родинка на ее левой руке была точно такая же, как у Марии: будто маленький жучок присел на запястье.

- Я их как раз люблю, - снова повторила Варя, смутившись от взгляда хозяйки.

Мария поставила сковородку на стол, сказала торопливо:

- Ешьте, а мне к поросенку на двор надо.

- Странная она какая-то, - растерянно поделилась Варя с мужем после ее ухода.

- В такой глухомани любой странным станет, одичаешь поневоле.

- Да нет, дело не в глухомани. Похоже, она совсем одна. И давно. Давай, правда, приедем сюда еще раз?! И Машку с собой возьмем. Из-за дождей этих толком ничего не посмотрели и не отдохнули. А места здесь удивительные!

- Нас, по-моему, в гости никто не приглашал.

- Ну и что? Мы просто заедем проведать, гостинцев питерских привезем.

Мария стояла в темном закутке сеней, прислонившись к стене, оглушенная своим открытием. Отчаянно колотилось в груди сердце, не веря в случившееся: «Господи! Не достойна я подарка такого, но хоть разок довелось увидеть…»

Кое-как взяла себя в руки, с трудом уняв дрожь во всем теле.

Когда вернулась, Варя рассматривала фотографии, развешенные на стене в комнате:

- Это Ваши родители, Мария Ивановна?

- Да, родители. А это – дед и бабушка, - показала она на две другие.

- Вам плохо? Вы бледная очень.

- Да нет, ничего, устала немного.

- Пока мы здесь, может, Вам помощь нужна какая? Андрей, хоть и городской житель, но кое-что руками делать умеет. Вы не стесняйтесь, скажите.

- Всех дел не переделаешь. Езжайте пока распогодилось. Километрах в пятидесяти отсюда церковь есть деревянная. Давнишняя церковь, старая. Помолитесь у нее на дорогу легкую. Место там светлое.

Мария подошла к образам, достала небольшую иконку, протянула Варе:

- Возьми вот для дочки вашей. Эта иконка еще при бабушке моей была, Марией тоже звали.

От денег, предложенных за постой, отказалась. Варя сняла с шеи шелковый платок, накинула на плечи хозяйке, обняла:

- Спасибо Вам за все.

И снова забилось, затрепетало раненой птицей сердце Марии, прижимая к груди Варю.

Вышла за калитку, стояла, провожая взглядом уезжающую машину. Стояла, опустив руки, боясь пошевелиться, и все смотрела и смотрела на безлюдную, размытую дождями дорогу.

 - Прости меня, доченька, - шептали пересохшие губы, - прости меня!

Слез не было. Плакало только сердце. От одиночества, от невозможности исправить жизнь, от непрощения себя самой и от нечаянной радости, которую Господь подарил ей в конце жизни.

А из последней, задержавшейся над деревней тучки вдруг снова хлынул ливень, хлынул сильно и яростно. В лучах солнца его струи превращались в жемчужные нити и рассыпались блестящими бусинами по земле, по плечам и волосам Марии. И слышался ей в шуме дождя ласковый голос деда: «Подострёга ты моя, Подострёга».

 

*подострёга - дождевая вода, стекающую по водосточной трубе или  желобу из-под крыши дома

     * странь – человек без стыда и совести

ЧИТАТЬ ЕЩЕ ПРОЗУ